Какова тогда была жизнь в Озерах и вообще в Коломенском уезде, нам сообщает другой очевидец, оставивший заметки в журнале, который сам же и издавал. В 1917 году, по русской поговорке, «не было ни гроша, да вдруг алтын!» – в Коломенском уезде разразился издательский бум. Прежде во всем уезде не выходило ничего, кроме сборников прейскурантов да отдельных «листков», выпускавшихся от случая к случаю. Зато почти сразу после Февральской революции стало выходить сразу несколько газет и журналов.

Среди прочих граждан-издателей Коломны некто Петр Швецов выпускал и редактировал журнал «Свет и труд», несколько номеров которого каким-то чудом сохранились до наших дней. Размером «Свет и труд» был со школьную тетрадку, выходил на газетной бумаге, без обложки. Но нам важнее всего не невзрачный внешний вид, а содержание журнала, который заявлял себя общественно-политическим изданием и тужился осветить современную ему жизнь. На его страницах печатались письма читателей, задававших вопросы. Отвечал на них сам Петр Швецов, обожавший влезать в частную жизнь самых разных людей. Гражданин редактор совершал ознакомительные поездки по уезду и запечатлел для нас невероятно любопытные описания с натуры, зафиксировав образ мышления людей той поры, их разговоры и фрагменты поведения. Почти сразу после переворота большевиков редактор Швецов предпринял вояж из Коломны в Озеры, делая пометки в своей записной книжке обо всем, что, по его мнению, было достойно внимания. От станции «Голутвин» он отправился в Озеры на поезде, составленном из «вагонов-теплушек». В той, в которой обосновался Петр Швецов, было темно, грязно и дымно – свободные граждане России яростно смолили махорку, попыхивая самодельными цигарками, огоньки которых освещали лица людей. Пассажиры поезда, коротая время в дороге, рассуждали о политической ситуации, жизненных неурядицах и прикидывали, к чему все это может привести. – Довоевались! – И не говори! Довоевались до того, что и союзники будут скоро бить, и немцы. А как возьмут они власть, так будет нам восьмичасовой рабочий день и прибавка по четвертаку на рубль! Последнее замечание было сделано с ироническим оттенком, с подтекстом: «Вот сейчас ждите, держите карман шире!» Хорошего не ждали ни от кого. – Верно! Как придут, так за полтинник часов по 15 работать будем! – Что же за полтинник-то? Мы, бывало, и за сорок копеек в день работали, так сыты бывали, одеты-обуты, да на руках поболее, чем нынче, оставалось. Вот те и полтинник! Они и полтинники нынче – не чета тем, прежним! – Ничего, при своем дураке-царе жили, не голодали и не горбились, а при умном Вильгельме, поди, не хуже будет… – Умный тот Вильгельм или не умный, да только хороший он для своих, для немчуры будет, а ты будешь работать сутками и с голоду сдохнешь! Тема эта, что называется, зацепила, и в вагоне заговорили несколько человек разом: – Верно… – Постой-постой… – Чего стоять-то? – Ну иди воюй, коли не навоевался! – И пойду! – Воевать! Эк сказанул! Ни пушек, ни снарядов, ни командиров, ничего нет! Навоюешь тут, пожалуй… – Вон Красную гвардию надо послать, пущай красногвардейцы-большевики воюют… – Большевиков спихнуть надо скорее. Обязательно снять… Ничего от них хорошего не дождешься! – Цари лучше? – Временное правительство плохое было, и эти не лучше. Одни слова, а дела нет. – Да уж, теперь уж только что Бог даст. Погибла Россия… – Будет ныть-то, граждане свободные…. Нечего ерунду городить. Уж такая ерунда, что ерундовее и не придумаешь. – Какая-такая ерунда?! Чего придумывать-то? Эвон, давеча брат поехал за товаром, вчера приехал, пустой, сам без сапог. Говорит, что возвращался, да дорогой напали, ограбили. К красногвардейцам попался: «Давай, говорят, по пятерке с пуда, тогда пропустим». А у него столько при себе не было, сговориться не сумел, так и отняли все – и деньги, и товар, жилетку сняли и сапоги. Все, как положено. В деревне брательник лаптями разжился, в них домой и вернулся. С полицией так не жилось… Помолчали, сворачивая новые цигарки, прикурили. Слово за слово, снова завязался разговор, и опять речь пошла про войну, про то, что дальше будет – Революцию сделали – опозорились на весь свет. Теперь придут и возьмут голыми руками… Чего делать теперь? К чему или к кому приставать? К чему притыкаться? – Известно к чему притыкаться, к Советам! – К Советам? Да что в них, в Советах тех? Кто их слушает? Что они сделали? Они прежде много чего обещали, а что сделали теперь? Нынче стало хуже, чем при Николае было! – То и горе, что вы ни делать ничего не хотите, ни понимать не желаете. Темень! – Темень-то мы оно, конечно, но и там-то не больно светлее. Взяли власть и завертелись, не знают, куда стучать, с чего начать. – Верно! Надо было Временное правительство поддерживать. Оно хоть и буржуйское было, а деловитое. За ними тянуться надо было, а потом, когда все обустроилось бы, их бы можно было и поприжать. – Вот их и поприжали, а теперь нас жмут немцы, а эти новые правители, комиссар Ян Грунт с компанией, в бега подались! Последнее замечание относилось к позорному для советской власти моменту, случившемуся в первые дни ноября 1917 года. Тогда кто-то прислал телеграмму о том, что к Коломне со стороны Рязани движется отряд казаков, имеющих приказ ликвидировать Советы. Среди коломенских большевиков вспыхнула паника. Казаков и солдат-фронтовиков боялись как огня, а у страха, как известно, глаза велики. Не проверив сведения, Красная гвардия спешно реквизировала автомобили из заводского гаража и готовилась драпать к Москве, к своим. В ночных потемках патруль красногвардейцев, которому померещилась казачья разведка, обстрелял машину комиссара Грунта, тяжело ранив водителя – знаменитого «матроса-потемкинца» Зиновьева. Незадолго до этого он вернулся из Румынии, где жил в эмиграции после того, как в 1905 году экипаж в румынском порту покинул борт мятежного броненосца. Потом оказалось, что тревога была ложной, паника улеглась, но сраму новая власть нажила немало. Вот об этом и судачили люди в вагоне поезда, тащившегося от Голутвина к Озерам… После того, как помянули про готовность комиссаров драпать, в вагоне раздался тяжелый нехороший смех. Отсмеявшись, снова заговорили. – Вот ты говоришь: «К кому пристать?» А тут и думать нечего. Нам чего беспокоиться? К нам самим пристанут. Вот придет какой-нибудь Керенский, Корнилов или Каледин, порядок наведет и так пристанет, что от него уже и не отстанешь. – Ну, брат, за Кледина ты поставь свечку… – Про него я к слову, к тому, что вообще у них дело пойдет, а вот у большевиков – нет. – Закончилась у большевиков их минутка… – Закончилась? Дурак! С вами только дела делать… Только палку, видно, и понимаете. Чего ты Керенского суешь? Интеллигента проклятого… Они народу изменяли. Коли и впрямь народу добра желали бы, они бы власть Советам передали бы, приняли бы программу большевиков и стали бы с ними работать. Теперь же они преступники, враги перед народом, как и капиталисты. Вернее, они ихние лакеи. Да и наплевать, без них справимся! – Будя! Справились уже. Науправлялися… Дали в три дня хлеб, мир и порядок. Вон – хоть возами вози! Ха-ха-ха… «Поезд медленно шел, под полом теплушки на стыках погромыхивали вагонные колеса, – писал в свою книжку Петр Шевцов, фиксируя окружающую действительность. – В потемках серели мешки, какие-то короба, белыми пятнами выделялись пятна лиц, кое-где все еще тлели огоньки последних цигарок. Разговоры примолкли. Пассажиры задремывали, клевали носами, вскидывали головы, просыпаясь на мгновение, чтобы снова задремать. В повисшем молчании чувствовалось, как горько раздумывают люди над своими последними, уже разбитыми надеждами, над участью большевиков, которым так верили, за которыми была правда, и не стало её…» Молчание прервал какой-то старик, сказавший: – Большевики думали правильно, да сделали немного. И что теперь? – Теперь-то что? – отозвался чей-то насмешливый тенорок из потемок. – Теперь, деда, гражданин Василий Федорович все разберет, кто что хотел, кто чего делал, а кто не делал! – Какой такой «гражданин Василий Федорович», который все разберет? – А Вильгельм германский? Слыхал про такого? Вот он самый и разберет нас тут… По вагону пошли пошлые остроты, снова послышался горький смех. – Так, – сказал старик. – Вот оно, дело: день за днем, все дня не видно. Грех по миру пошел. Веру с неба сняли, а к земле не прижили, надежду в море утопили, любовь сама умерла, правосудие у земного начальства на пуговицах повисло. Взяли власть, а в рот нечего класть. Одно осталось – терпение. Что будет, то и будет. – Хуже не будет. – Как знать, а может, такого дождемся, что и нынешнее сейчас нам потом за счастье покажется… «Поезд дернулся, затормозив, теплушка затрещала. В вагонные щели подуло снегом. Через зарешеченное, похожее на тюремное, окно был виден отблеск снопов искр, летевших из паровозной трубы, отчего казалось, что где-то там, за стенами вагона, занялся пожар». Этой последней зарисовкой вагонной натуры Швецов закончил свое повествование о поездке в Озера. Чем он там занимался и долго ли пробыл, так и осталось загадкой, но описание этой поездки было замечено, и оно ужасно огорчило уездного комиссара Яна Грунта. Уже в апреле 1918 года в «Известиях Совета рабочих и крестьянских депутатов» комиссар в пух и прах разнес швецовский «Свет и труд», попеняв на обилие матерщины в описаниях вагонных бесед, на пессимизм и вообще выразился так: «В этом журнале очень мало пищи для ума и сердца. Лучше будет, если этот “Свет и труд” вообще перестанет “светить и трудиться”!» Сказано – сделано! Журнал прихлопнули, да так, что бьюсь об заклад – никто из вас, дорогой читатель, прежде ни о нем, ни о его издателе ничего не слышал. Однако, как сказано в одной умной книжке, «рукописи не горят!» Оказалось, что это правило распространяется и на журналы. Еще более к этому случаю подходит поговорка: «Написанное пером не вырубишь топором». Как-то вот так до нас и дошли эти картинки с натуры ноября 1917 года.